EXO/VIXX ♥
01.03.2015 в 17:24
Пишет Корейский Песец Шу:Десять лет тишины (КайЛу)
Название: Десять лет тишины
Автор: Корейский Песец/Шу-кун/Ie-rey
Пейринг/Персонаж: Кай (Ким Чонин)/Лухан (Лу Хань)
Рейтинг: NC-17
Жанр: АУ, романс, ust
Размер: крупный мини
Коллаж/арт: Areum & Evan//Румба Каталана
Предупреждения: UST, кинк
Размещение: запрещено
Авторские примечания: "Если бы он мог, то спас бы Ханя от самого себя. Но он не мог. Он просто продолжал любить. ...потому что время в первую очередь убивает именно низменные чувства, а те чувства, что остаются, похожи на кристаллы или прозрачные капли" (с)
Ссылка на оригинал КФ: ficbook.net/readfic/2044831
Из зеркал и из глубины зала ― отовсюду на Чонина смотрел только он. Все взгляды принадлежали только ему. Неважно, что вокруг были чужие лица, звучали чужие голоса. Зато у них всех ― его глаза.
Чонин не помнил, когда именно это началось, с какой минуты он стал жить под прицелом искристых тёплых глаз. Он мог бы рассказать эту глупую историю целиком, если бы захотел – часто прокручивал её в голове и пытался выделить для себя ключевые моменты. Мало что получалось, но это никогда его не останавливало.
Их семьи жили в одном городе, вели общие дела и не просто поддерживали хорошие отношения, а действительно дружили и проводили вместе, наверное, слишком много времени. Всё поначалу казалось естественным и обыденным, даже то, что он сам обращался с представителями семьи Лу без учёта всех положенных формальностей, как следовало бы. Будь они корейцами, ему непременно бы указали на невоспитанность. Однако семья Лу приехала из Китая и собиралась когда-нибудь туда вернуться, поэтому указывать на невоспитанность Чонина они не собирались.
В семье Лу рос всего один ребёнок ― Хань. И Хань предпочитал общество сестёр Чонина, а самого же Чонина легкомысленно обзывал "ребёнком" или же, когда Чонин доводил его до белого каления, "сопляком". В общем-то, такое отношение можно понять при разнице в четыре года. Мальчику одиннадцати лет сложно претендовать на взрослость в сравнении с пятнадцатилетним подростком. Но даже тогда Чонину было интересно, и он всем сердцем желал обратить на себя внимание Ханя.
Ханю нравился футбол. Чонину ― тоже, но не так сильно: ему рано или поздно надоедало бегать за мячом по полю от ворот к воротам. Он пытался занять место вратаря, но так и вовсе скучно и мало движения. А двигаться Чонин любил. На него постоянно все возмущённо кричали из-за того, что он не мог спокойно посидеть на месте хотя бы пять минут. И он действительно не умел сидеть или стоять на месте без движения. Лекарство нашёл позже: сначала выматывался на тренировках по тэквондо, потом ― в танцевальном зале. Сознательно занимался до такого состояния, чтобы смертельно устать, зато после, стоило удобно где-нибудь устроиться, засыпал на ходу и никого уже не выводил из себя своей неугомонностью.
Время шло, Хань по-прежнему предпочитал общество сестёр Чонина, сам Чонин тщетно пытался с ним подружиться и начинал понемногу понимать ― что-то не так. Он не помнил, когда впервые сделал такой вывод, когда обратил внимание на странности в собственном поведении. Скорее всего, это происходило постепенно, потому что замыкаться в себе он тоже начал постепенно. Трудно быть открытым и легкомысленным, если понимаешь, что испытываешь чувства к тому, к кому их испытывать не положено. Да ещё и не те чувства. Не такие, как у всех. Не говоря уж о том, что объект симпатий Чонина не замечал и считал по-прежнему ребёнком. И плевать, что этот ребёнок в четырнадцать лет догнал Ханя в росте и казался рядом с ним крупным и нескладным.
Куда хуже, что Чонин сам себе казался неуклюжим и неловким рядом с Ханем. Словно грубое изделие из обожжённой глины подле изысканного творения из китайского фарфора. Никому и в голову не пришло бы поставить их рядом друг с другом.
Ханя считали очаровательным, и Чонин не стал бы с этим спорить. Когда обе семьи собирались в одном доме, Хань ― так или иначе ― оказывался в центре внимания. Обычно такой расклад ему не особенно нравился, но в окружении близких людей Хань проще относился ко многим вещам, да и вёл себя гораздо искреннее. Он улыбался и смеялся открыто, охотно говорил и проказничал, беззаботно флиртовал с сёстрами Чонина. И не замечал Чонина. Чонина в его мире просто не существовало. Но если Чонин привносил в мир Ханя себя ― так, как мог, и так, как получалось, то Хань находил для него, в лучшем случае, пару колкостей.
В пятнадцать Чонин пришёл к выводу, что следует что-то менять. Больше так не могло продолжаться. И он перевёлся в школу подальше, чтобы не жить дома. Весна, лето, начало осени, а после пришлось вернуться домой, но даже тогда Чонин избегал встреч с Ханем и почти всё время торчал в танцевальном классе. Он снова нашёл лекарство ― танцы.
И именно танцы стали поворотным пунктом в его жизни и всей этой глупой истории с Ханем.
Хань впервые обратил на него внимание сам и именно тогда, когда увидел, как он танцует. Получилось случайно. Старшая сестра хотела забрать Чонина из танцевального класса вечером, Ханю потребовалось зачем-то пойти в тот же квартал, и сестра предложила подвезти заодно и Ханя, нацарапала на бумажке адрес и договорилась встретиться там. А Хань пришёл раньше, услышал музыку и заглянул в класс, где танцевал ничего не подозревавший Чонин.
Комедия положений в самом банальном значении этого слова. И становилось вдвойне обиднее за все хитроумные и продуманные планы по привлечению внимания, которые Чонин когда-либо строил в отношении Ханя.
В тот вечер Чонин танцевал и, заметив в зеркалах отражение Ханя, танцевать продолжил. Он не сбился, даже не удивился. Он просто приписал отражение Ханя в зеркалах игре собственного воображения. И сияющие тёплые глаза, ни на миг не отрывавшиеся от него, ― тоже. Этот восторженный взгляд преследовал его до тех пор, пока он танцевал под музыку и вместе с музыкой. Он и без музыки танцевал бы, наверное, потому что был почти что пьян от того восторга, каким светились глаза Ханя. Никто и никогда не смотрел на него так.
От танца без музыки всех спасло явление сестры Чонина.
После того дня Чонин перевёлся обратно в старую школу и почти каждый день заходил за Ханем. Они либо отправлялись гулять, либо в кафе, либо смотрели фильмы, либо играли... Вели себя, проще говоря, как обычные друзья. Только Хань всегда приходил на выступления и шоу, если Чонин участвовал в них. И смотрел так, как умел смотреть лишь он один.
Да, но на этом глупая история с Ханем не закончилась ни счастливой развязкой, ни трагичной. Хотя Чонин первое время испытывал именно радостные чувства. Эта радость медленно таяла с каждым новым днём ― была причина.
Чонин опять же не помнил, когда осознал новую проблему. Вероятно, это происходило тоже постепенно до тех пор, пока он не понял чётко и ясно: в мире Ханя Чонин существует только тогда, когда танцует, в остальное время Чонин ― это такая штука, которую можно сравнить с диваном, например, или шкафом.
Обычно всё выглядело примерно так: Чонин нажимал на кнопку звонка, Хань открывал ему дверь и рассеянно улыбался, Чонин успевал сказать только "Привет", и Хань начинал говорить. Хань говорил всё время, без пауз и остановок, причём он не говорил с Чонином, он говорил будто бы с самим собой, рассказывал что-то. Или же они смотрели в молчании фильмы, шоу, или играли, но безлико. Преувеличение, конечно, ведь Хань всё же обращался иногда к Чонину, но никогда не смотрел на него. И всегда слова Ханя были обыденными и формальными, без какого-либо существенного оттенка, по которому бы Чонин смог понять истинное отношение.
И Чонину вновь потребовалось время, чтобы осознать истину и кое-что заметить.
В тот день, когда Чонин получил официальное приглашение из Японии и место студента в элитной академии искусств в Токио, он окончательно понял всё. Вообще всё о себе самом и о Хане.
Как и всегда, он нажал на кнопку и отступил на шаг от двери. Хань открыл через полминуты, рассеянно улыбнулся.
― Привет, ― привычно начал Чонин, любуясь тонкими чертами лица, чуть взъерошенными волосами и даже синей полоской на подбородке ― Хань увлечённо что-то писал и явно не заметил, как перепутал собственный подбородок с тетрадью, черкнув линию не туда. ― Я...
― Хорошо, что заглянул, ― зачастил Хань. ― Я, наверное, ещё долго из дома выбраться не смогу. Завтра сдавать работу по теории, а у меня ничего толком нет. Не представляю, как я сегодня буду всё это делать. Понимаешь...
Поток пустых и ничего не значащих слов обрушился на Чонина. Как и всегда. Только он уже не был прежним влюблённым мальчиком. Он чётко и ясно осознал отнюдь не сказочную реальность: Хань либо не хотел его слушать, либо вообще боялся дать возможность сказать хоть что-то. Потом Чонину приходило в голову, что Хань мог подозревать, какие именно чувства он испытывал, потому Хань и говорил так много, чтобы не позволить ему откровенно высказаться. Возможно, Хань боялся этой откровенности или же не представлял, что ответить.
Но это уже не имело значения. Тот миг остался далеко в прошлом, как и другие подобные. И Чонин сказал "прощай" запертой двери, потому что Хань умчался доделывать свою работу, не посчитав нужным выслушать его.
Утром Чонин улетал в Японию, отдавая прошлое прошлому. У него остались его танцы и взгляд Ханя, который мерещился и в зеркалах, и на чужих лицах. Немой восторг и тёплые искорки, и лёгкая игра воображения. Музыка лечила и делала его счастливым, как и движения его тела.
Вся история с Ханем была глупой от начала и до конца. Закономерно глупой. Не потому, что неправильно любить кого-то, подобного себе, а потому, что этот кто-то не хотел, чтобы его любил именно Чонин. Потребовалось семь лет, чтобы понять это и принять. Чонин не смог отказаться от этой глупости, зато смог с нею примириться, потому что Хань подарил ему самое важное и ценное ― восторженный взгляд, который теперь преследовал Чонина в зеркалах и залах. Никто и никогда не смотрел на него так, как смотрел Хань. Одно это стоило того, чтобы Чонин продолжал любить музыку, танцы и Ханя, сумевшего сложить всё это воедино одним лишь своим существованием.
В Корею он вернулся спустя четыре года. И вернулся отнюдь не студентом академии искусств, а знаменитостью. Он не стремился к этому, не делал ничего специально. Он всего лишь хотел танцевать и жил именно в те минуты, когда танцевал. В такие минуты он был счастлив, более того, в такие минуты он ощущал присутствие Ханя, и это делало его ещё счастливее.
Чонин ничего не знал о Хане, даже не спрашивал у сестёр о нём. Незачем. Он мог любить и так, не доставляя никому лишних проблем. В конце концов, рядом всегда хватало девушек, которым Чонин нравился. И девушек без намерений и жёстких принципов тоже ― с ними даже проще.
Чонин соответствовал "идеалу" знаменитости, придуманному кем-то и когда-то: он постоянно тренировался, выступал на сцене, не впутывался ни в какие скандалы или любовные истории, не делал глупостей, не совершал пьяных подвигов и не создавал иных проблем. Но если кто-то считал его жизнь размеренной и пресной, то этот кто-то сильно ошибался, потому что мир танца для Чонина не мог быть пресным и размеренным. Этот мир был ярче реальности в сотню раз сам по себе. И каждый танец на самом деле походил на прожитую жизнь. Когда Чонин танцевал, он жил больше, чем кто-либо мог себе представить. Он жил, наслаждаясь взглядом Ханя, под прицелом его глаз. Иногда в этих новых жизнях Хань даже оказывался рядом с Чонином, вместе с Чонином, и их глупая история заканчивалась ещё лучше, чем в реальности.
Реальность не остановилась на достигнутом и поспешила доказать Чонину, насколько хрупко обретённое им равновесие.
Его пригласили на телевизионное шоу, где он встретился с Лу Ханем, успешным актёром. Чонин настолько не ожидал подобного, что продемонстрировал ещё до начала шоу поразительные неуклюжесть и косноязычие. Вовсе не потому, что Хань сделал карьеру в столь безразличной ему прежде сфере, а потому, что взгляд настоящего Ханя отличался от хранимого в памяти. В памяти Чонин хранил тень оригинала, довольствовался малым. Реальность же заставила Чонина пройти трудное испытание ― он вновь казался себе грубым глиняным изделием рядом с шедевром из драгоценного фарфора. И впервые он подумал, что, наверное, было бы проще, если б он обладал той же изысканностью, что и Хань. Подобное тянется к подобному, ― так, кажется, говорят? Но Чонин и Хань, увы, ничем друг на друга не походили. Трудно найти двух настолько разных людей, как они.
Хань держался с достоинством, говорил сдержанно и по делу, тепло улыбался всем ― даже Чонину, и ничем не выдавал своего истинного отношения к происходящему. Он даже не выглядел удивлённым, хотя Чонина представили Каем и ни разу не назвали настоящего имени. Уверенно можно было сказать только одно ― Хань узнал Чонина. И когда Чонина попросили станцевать что-нибудь, Хань смотрел на него с тем же почти детским восторгом, как и шесть лет назад в маленьком танцевальном классе.
Впервые в жизни Чонин испытывал боль во время танца. Не настоящую физическую боль, которую он предпочёл бы, а другую, которую он не мог описать словами. Ему хотелось сделать нечто такое, что он никогда не позволял себе представлять. Он старался не думать об этом, но сил не хватало для жёсткого самоконтроля, к какому он привык за все годы глупой влюблённости.
После шоу он первым покинул студию, заскочил в туалет и привычно сбросил пиджак, вывернул, вновь надел и потянул за шнур, продетый под тканью. Сейчас пиджак был уже другого цвета и выглядел как куртка. Осталось лишь растрепать волосы так, чтобы длинная чёлка упала на лоб. Теперь он ничем не напоминал знаменитого танцора, недавно участвовавшего в шоу.
Он поймал такси у центрального входа, забрался в салон, тихо назвал адрес и повернул голову. Вовремя, чтобы заметить на ступенях Ханя, отчаянно искавшего кого-то взглядом. Они посмотрели друг на друга, когда такси тронулось с места.
― Быстрее, пожалуйста, ― глухо попросил Чонин. Водитель послушно притопил педаль газа. Всего секунда ― и Хань остался далеко позади.
Через полчаса Чонин ввалился в танцевальный зал, включил свет, нашёл нужную композицию на плеере и, сбрасывая на ходу лишнюю одежду, окунулся в танец с головой. В зеркалах он по-прежнему видел устремлённые на него глаза Ханя. Реальнее, чем прежде, но не такие, как недавно, на шоу. Он закрыл глаза собственные, но всё равно продолжал ощущать взгляд Ханя на себе. Как наваждение или проклятие. Или благословение.
Его персональный мираж сроком в десять лет. Всё, что могла дать ему десятилетняя любовь, о которой он не рассказывал никому и которую хранил в себе всё это время. Любовь, что могла стать музыкой в Хане, если бы она была нужна им обоим.
― Почему ты не сказал, что уезжаешь?
Он расслышал вопрос, хотя зал тонул в музыке реальной. Недолго, правда. Через минуту музыка стихла.
Чонин открыл глаза и обернулся. Хань стоял у плеера и смотрел на него требовательно и сердито одновременно.
― Ты даже не попрощался, как делают все люди перед отъездом. Хотя бы письмо написал, что ли. Но даже это оказалось непосильной задачей, да?
Хань опять частил, как и в прежние времена. Если бы Чонин захотел ответить хоть на один вопрос, всё равно не смог бы и слова вставить в непрерывный поток обвинений. Поэтому он молча подобрал с пола куртку, накинул на плечи и двинулся к выходу.
― Ты теперь всё время будешь вести себя так, словно мы друг друга не знаем?
Он остановился и тихо спросил:
― А мы знаем?
Он не надеялся, что будет услышан. Скорее, это был риторический вопрос. Но Хань услышал.
― В чём дело? Что такого случилось, что ты уехал, ни слова не сказав?
― Я никогда не говорил. Помнишь? Ты всегда начинал говорить именно тогда, когда я пытался что-нибудь сказать. Наверное, ты просто не хотел слушать. И ты закрыл дверь до того, как я смог вставить хоть слово. ― Чонин повернулся и смерил Ханя внимательным взглядом. Тот казался немного растерянным ― и только.
― Но мы же были друзьями! И ты мог хотя бы...
― Друзьями? ― Чонин впервые в жизни перебил его, возмущённый определением, не отражавшим истины ни в малейшей степени. ― Прекрасно. И много ты знаешь о своём так называемом друге?
― Конечно, ― уверенно ответил Хань. ― Когда мы познакомились, ты пешком под стол ходил.
― И сколько мне было лет, когда мы впервые встретились?
Судя по заострившимся от волнения чертам лица, Хань не помнил.
― Ну хоть скажи, когда мой день рождения.
Не дождавшись ответа, Чонин опять развернулся и пошёл к двери. Хань догнал его на пороге и удержал, вцепившись в рукав куртки.
― Можно подумать, ты знаешь, когда мой день рождения! ― сердито выпалил он.
― Знаю. Сказать? ― Чонин уже не пытался подавить горькую полуулыбку.
― Н-нет, не нужно, ― поник Хань. ― Я тебе верю. Просто... просто я думал... а ты так внезапно исчез, ни слова не сказал, не писал, словно решил стереть себя из моей жизни.
Чонин годами пытался вписать себя в жизнь Ханя, а не стереть. Такое обвинение причиняло ещё большую боль своей несправедливостью. Если бы Хань сказал, что Чонин плохо пытался, он бы ещё мог смириться, но "стереть"...
Он бросил ладонь на стену над плечом Ханя, посмотрел сверху вниз ― непривычно, оказывается, теперь он выше Ханя. Пожалуй, они оба изменились за четыре года. Хань напоминал Чонину прежнего себя, но, в то же самое время, был немного другим. Время в чём-то его отточило, в чём-то сгладило и огранило, как драгоценный камень, заставив сверкать ярче. Что ж, Чонин не мог упрекнуть себя в плохом вкусе, как бы ему этого ни хотелось. Его по-прежнему очаровывали глубина тёплых и искристых глаз, совершенные очертания скул, тонкие линии носа и подбородка, живость в выражениях, стремительно сменявших друг друга на этом лице, тёмная родинка над правой бровью и даже шрам под нижней губой. Всё это так близко, как он и мечтать не мог. И от близости Ханя его начинала бить дрожь, которая усиливалась с каждым новым мгновением.
Хань чуть откинул голову к стене, глядя на него вопросительно. Зря. Чонин не смог удержаться ― провёл пальцами, повторив изгиб шеи.
― Ты не был мне другом. Ты человек, о котором я знаю больше, чем о ком-либо ещё, ― тихо сказал Чонин перед тем, как впервые попробовать губы Ханя на вкус. Он не собирался делать этого, даже не думал, но дрожь от близости Ханя усилилась настолько, что его почти колотило. Быть рядом и не прикасаться ― это слишком для того, кто бережно хранил в себе любовь десять лет.
И это стоило разбитой губы. Чонин даже не почувствовал боли от удара. До сих пор ощущал на кончике языка лёгкий и приятный вкус Ханя, а не солоноватость крови. Чего-то в этом роде Чонин и ожидал. Он вообще был готов к этому давным-давно. Легко отделался, честно говоря, потому что полагал, что реакция будет более бурной. Тем не менее, Хань ограничился одним ударом, оттолкнул его и быстро ушёл, ни разу не оглянувшись.
То, что Хань не опустился до оскорблений, радовало, но то, что всё прошло так просто и даже обыденно, печалило, не оставляя никакой надежды.
Чонин вернулся в зал, включил музыку и позволил себе забыться в танце. Он танцевал одержимо, без остановок, не глядя на себя в зеркала. Встреча с Ханем, близость, пусть даже столь короткая ― всё это обострило до предела его чувства. Желание, возбуждение, страсть... Это всё требовало выхода, хоть какого-нибудь. И Чонин продолжал танцевать, растрачивая силы и надеясь на усталость. Музыка менялась, а он продолжал танцевать, рассказывая каждым движением обо всём, что хранил в себе десять лет. Он не знал, сколько прошло времени, когда споткнулся первый раз. Потом стал делать ошибки чаще и продолжал делать их до тех пор, пока тело не выдержало. Он больно ударился коленом, упёрся ладонями в пол и хотел подняться, но не смог. Вытянувшись на полу на спине, прикрыл глаза, чтобы танцевать под музыку в мыслях.
Но на его губах всё ещё ощущался вкус Ханя.
Так мало и так много ― одновременно. Если бы он мог, то спас бы Ханя от самого себя. Но он не мог. Он просто продолжал любить.
Три сольных номера. Это не так много, хотя после каждого выступления грим стекал с его лица вместе с потом. На сцене самая большая проблема ― система освещения, хотя Чонин и без жара от осветительных приборов всегда был мокрым, как мышь.
Зал обычно тонул во мраке, и со сцены мало что удавалось различить из-за контраста света и темноты, но Чонин во время своих выходов буквально всей кожей ощущал на себе знакомый взгляд. Острее, чем обычно. Острее, чем при игре собственного воображения. Этот взгляд преследовал его и обжигал, заставляя вспоминать всё ― по новому кругу.
Чонин вышел на сцену в последний раз, получил заслуженные аплодисменты, поклонился и поспешил в гримёрку. Ещё немного ― и он своим видом смог бы доводить людей до сердечного приступа.
Не взглянув в зеркало, принялся убирать с лица остатки грима одной рукой, а второй пытался распутать тесёмки на мокрой от пота рубашке. Управился с обеими задачами одновременно и хотел уже стянуть рубашку, но в дверь постучали. Обычно он запирался в гримёрке на замок, чтобы никто его не отвлекал и не мешал настроиться, только за несколько минут до выхода он позволял гримёрам заняться своим лицом. Сейчас в этом не было никакой необходимости, но кому-то не терпелось его увидеть, так что он шагнул к двери и распахнул её. И задохнулся, словно получил удар в грудь.
На него смотрел Хань. Серебристый костюм, галстук, аккуратно уложенные волосы. И роза в руках.
― Можно?
Говорить он всё равно пока не мог, поэтому шагнул в сторону и жестом предложил Ханю зайти, машинально запер дверь на замок по привычке и повернулся к внезапному гостю.
― Прекрасное выступление, как и всегда. ― Хань протянул ему розу, и он уставился на цветок с недоумением. Не то чтобы ему не дарили горы букетов, очень даже дарили, а один цветок ― даже столь дорогой ― это весьма скромно. Но этот цветок ему протягивал Хань, от которого он ничего подобного не ждал.
Хань помолчал с минуту, после чего положил розу на столик у зеркала, затем всмотрелся в лицо Чонина. Скорее всего, искал след от удара, но не нашёл. Такие следы у Чонина заживали быстро. Всему виной привычка кусать губы, из-за чего на них постоянно появлялись похожие мелкие ранки. Это даже хорошо, потому что на следующий день после той встречи с Ханем никому и в голову не пришло спросить, как Чонин умудрился разбить губу.
― Я хотел спросить тебя кое о чём...
― Наверное, о том, как меня так угораздило, и почему именно ты? ― предположил Чонин. ― Два раза "не знаю". Это случилось десять лет назад, и я никогда не думал, почему. И нет, я прекрасно знаю все твои недостатки, сотню раз пытался убедить себя, что с такими недостатками вообще не живут. Не помогло. И нет, тебе не нужно опасаться, что я огрею тебя дубинкой по голове и потащу в пещеру. То, что я чувствую к тебе, это не банальная похоть. Да и выдохлась бы она за десять лет. Что-то ещё?
Хань выразительно вскинул брови и медленно покачал головой.
― В общем-то, нет, это был исчерпывающий ответ. Мало что проясняющий, но исчерпывающий.
― Хорошо. Тогда у меня тоже есть один вопрос.
― Какой?
― Что случилось шесть лет назад?
― Прости?
― Я о том, что ты стал замечать меня. До этого меня не существовало в твоём мире. Помнишь? Встреча в танцевальном классе, когда сестра подвозила нас обоих. Что ты тогда увидел? Как ты меня вообще увидел? ― Чонин сжал кулаки, потому что ответ на этот вопрос значил для него очень много.
― Я тебя и до этого видел прекрасно. ― Хань присел на край столика, сдвинул розу и задумался. Быть может, вспоминал. ― Я впервые увидел, как ты танцуешь. Когда ты танцуешь, на тебя все смотрят, затаив дыхание. Или сходя с ума. Пару лет назад кто-то сказал, что в тебе есть идеальный баланс противоречий, и именно поэтому ты ― бог танца. Равновесие. Сила и грация, страсть и нежность, агрессия и милосердие, огонь и вода, твёрдость и мягкость, мощь и гибкость, бесстрашие и осторожность... Ты всегда как будто на грани между всем этим. Ровно столько, сколько нужно, чтобы твой танец невозможно было забыть. Так вот... тогда я увидел именно это ― грань. Ты был... особенным.
― Но остался ли я особенным для тебя?
― Какая разница? Как я понимаю, для тебя я никогда не был другом. ― Хань усмехнулся, поднялся и шагнул к двери, но Чонин не собирался отпускать его так просто.
― Ты уверен, что понимаешь всё верно?
― Я понимаю, что ты меня хочешь, ― мрачно ответил Хань.
― Не совсем. ― Чонин уверенно сжал его плечи, развернул и прижал спиной к своей груди.
― Какого чёрта...
― Помолчи. Я не сделаю ничего такого, что напугало бы тебя. ― Чонин ладонью закрыл ему глаза и тихо продолжил: ― Ничего такого, чего ты опасаешься. Я мог бы объяснить словами, но это всё равно будет... не совсем то, что нужно. Просто хочу, чтобы ты действительно понимал, как я отношусь к тебе. Без слов. Это будут... просто голые чувства. Рискнёшь или сбежишь?
Рука Ханя чуть поднялась, словно он хотел отбросить ладонь Чонина, но передумал.
― Ладно. Что дальше?
― Ничего. Просто закрой глаза и ни о чём не думай. Тем более, не думай обо мне. Просто... чувствуй.
Чонин убрал ладонь с глаз Ханя, подождал немного и медленно провёл руками по напряжённым плечам, прикоснулся губами к шее над воротником пиджака, вдохнул лёгкий приятный запах, вновь тронул губами светлую кожу, ослабил узел галстука, снял его вовсе. Ненавязчиво и едва ощутимо скользил пальцами по шее, вновь и вновь проводил губами невесомо и осторожно. Он собирался зайти так далеко, как только было возможно в этой ситуации. Чтобы Хань действительно ощутил всё то, что копилось в нём десять лет. Чтобы понял ― там нет ничего плохого или грязного, потому что время в первую очередь убивает именно низменные чувства, а те чувства, что остаются, похожи на кристаллы или прозрачные капли.
Чонин неторопливо стянул с плеч Ханя пиджак, позволил ему упасть на пол и на ощупь стал расстёгивать пуговицы рубашки. Расстегнул половину, поддел ткань пальцами и открыл плечи, чтобы исследовать их губами, легко и мягко. Хань немного запрокинул голову, и Чонин тут же погладил его шею, медленно спустился к ключицам, повторил их очертания и смело двинулся дальше, забираясь ладонями под рубашку. Приласкал соски, осторожно ощупывая их, задевая ногтями, чуть сжимая и царапая. Как он и думал, Ханю это понравилось. Хань вообще любил прятать себя в одежде, скрывая тем самым свою чувственность. Продолжая прикасаться к соскам, поглаживать их большими пальцами, Чонин прикоснулся к шее Ханя сначала губами, а после мучительно медленно провёл языком снизу вверх, до мочки уха, оставив на коже широкую влажную полосу. Это Ханя добило ― он дышал тяжело и неровно, почти уронив голову на плечо Чонина. Оставалось лишь наклониться и поймать его губы собственными, что Чонин и сделал в то время, как его руки скользнули вниз, к поясу брюк.
В том, что Хань испытывал возбуждение, сомневаться не приходилось. Расстегнув брюки, Чонин уверенно скользнул одной рукой под тонкую ткань, провёл ногтями по внутренней стороне бедра, вызвав у Ханя неконтролируемую дрожь и сорвав с его губ тихий стон. Потом погладил нежную кожу в паховой складке и осторожно сжал в ладони яички, слегка массируя их и мягко прихватывая кончиками пальцев, надавливая большим пальцем снизу у самого основания. Ещё медленнее он гладил другой рукой твёрдый живот и ощущал, как под ладонью подрагивают мышцы, повёл вниз, сильнее сдвигая ткань и высвобождая напряжённую, потемневшую от прилившей крови плоть. Обхватив пальцами, начал жёстко водить по всей длине. Прикрыв глаза, Чонин слушал томные стоны Ханя и продолжал обеими руками прикасаться к нему. Жёсткие движения в нужный момент сменялись лёгкими и почти невесомыми, чтобы дать Ханю возможность перевести дух и ощутить после возбуждение ещё острее.
Чонин заставил Ханя кончить дважды и добился того, чтобы Хань сам потянулся к его губам, выпрашивая поцелуй. Разумеется, поцелуй Хань получил ― Чонин в любом случае не смог бы отказать ему, даже если бы хотел. Но Чонин не хотел. Не тогда, когда мог видеть на лице Ханя отражение всех тех чувств, что он сейчас испытывал.
Чонин сам привёл Ханя в порядок и одел, вновь прижал спиной к своей груди и прикоснулся губами к коже под ухом.
― Как ты... как тебе... ― сбивчиво и всё ещё задыхаясь, попытался спросить Хань почти что шёпотом.
― Непросто, но возможно. Потому что хочу, чтобы ты понимал... всё правильно. Теперь тебе лучше уйти и подумать об этом в тишине.
Чонин отпустил Ханя и отступил от него на шаг. Хань отрешённо подёргал за ручку, после додумался, как открыть дверь, и ушёл. Чонин сразу же закрылся на замок и привалился спиной к двери. Его трясло, пальцы подрагивали от воспоминаний о прикосновениях к Ханю. Это походило на сон ― слишком невероятно, чтобы быть правдой. И это в самом деле далось нелегко: чертовски трудно сдерживать собственное возбуждение, подавлять, заставлять себя ничего не чувствовать и не желать. Но у него получилось. Правда, прямо сейчас Чонин сам себе казался уставшим и измотанным и страдал от призрачной, но почти невыносимой боли из-за неудовлетворённого желания.
Впрочем, он не сожалел. Всё равно большего сделать он не мог. Уже лишь то, что Хань не сбежал и пришёл сам, можно назвать чудом. Чонин не ждал от судьбы подобного подарка.
Хань явился с новым визитом спустя месяц, после выступления Чонина в новом зале в Кванчжу.
Когда Чонин танцевал на сцене, вновь ощущал на себе знакомый взгляд, но и предположить не мог, что и на этот раз Хань наблюдает за ним. Поверил в это тогда лишь, когда Хань постучал в дверь его номера.
Под пристальным взглядом Чонин одёрнул футболку и отступил в сторону, чтобы Хань мог зайти в номер. Тот молчал довольно долго, испытывая на прочность нервы Чонина, а после пробормотал:
― Думаю, можно попробовать.
Чонин прикрыл глаза и вздохнул.
― Попробовать ― нельзя. Есть лишь два варианта ― да или нет. Либо ты хочешь, чтобы тебя любил именно я, либо ты не хочешь. Если ты не уверен ни в одном из двух вариантов, то лучше подождать или вовсе об этом забыть. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел или боялся. Я не хочу просто заполучить тебя в постель. Это не то. Я хочу гораздо большего. Если ты не можешь дать мне этого, то и не пытайся. Ничего не изменится всё равно. Я уже десять лет испытываю эти чувства к тебе, при этом тобой не обладая. Мне этого достаточно. Конечно, я хочу большего, но необходимости в этом нет. Необходимость появится тогда лишь, когда ты сам захочешь, чтобы я...
― Это не так просто, как ты думаешь, ― возразил Хань.
― Это намного проще, ― слабо улыбнулся Чонин. ― Либо ты хочешь всё, либо ничего. Что может быть ещё проще? Ты либо не можешь спокойно смотреть на меня, либо тебе смотреть на меня не хочется вовсе. Ты либо не можешь жить без моих прикосновений, либо они тебе противны. Либо в твоём мире есть я, либо меня нет. Это легко, как видишь.
Он шагнул к Ханю, прикоснулся к его подбородку, провёл пальцем по нижней губе, погладив шрам, и легонько поцеловал. Хань не шарахнулся в сторону, не попытался вновь ударить, а лишь прикрыл глаза, но через минуту всё же исчез за дверью.
Чонин устало прижал ладони к лицу, потёр веки и сделал глубокий вдох.
В дверь громко постучали.
Чонин удивлённо уставился на застывшего на пороге Ханя.
― Я не могу спокойно смотреть на тебя, ― Хань загнул один палец на левой руке, ― не уверен насчёт "жить не могу", но твои прикосновения мне приятны, ― загнул второй палец, ― я могу вечно смотреть, как ты танцуешь, ― Хань загнул третий палец, оценил результат и опустил руку. ― Не знаю, как это называется. Меня пугает то, что чувствуешь ты. Я боюсь, что просто не смогу этого выдержать. Меня пугает, как именно ты иногда смотришь на меня. И, наверное, я всегда знал об этом. Не то чтобы я не хотел слушать тебя, но да, боялся, что однажды ты скажешь... Нет, всё равно не понимаю, почему именно я? Ты особенный, а я обычный. Я не могу представить, что есть такого во мне, что ты...
― Тебе лучше уйти, потому что меня уже трясёт, ― тихо предупредил его Чонин и закрыл глаза, чтобы не смотреть и не видеть. Надеялся, что это поможет не хотеть, но всё, что Хань выдал с порога... Чонин никогда не слышал от него таких слов и даже не представлял, что хоть когда-нибудь услышит. Это было слишком для него.
Когда ощутил прикосновение мягких губ к собственным, понял, что всё стремительно летит к чёрту.
― Как много ты хочешь?
― Ты знаешь ответ.
― Пожалуй. Наверное, мне следовало догадаться об этом, когда ты утопил в нужнике мой телефон с номерами школьных подружек и подарил взамен новый, где был только один номер. Твой.
― Ты тогда едва не оторвал мне ухо и полдня носился за мной с битой в руках.
― Мне очень нравился тот телефон, редкая модель. А ещё я помню, как ты безжалостно истреблял все вещи, которые мне дарили. Кроме того жутковатого плюшевого медведя, которого подарил мне сам.
― Он выжил?
― Как ни странно. Ума не приложу, почему не выкинул его. И теперь знаю, почему ты отметелил моего одноклассника.
― Он постоянно тебя тискал. И у него была дурная привычка теребить тебя за щёку. Мерзко.
― Уж конечно. Сейчас вспоминаю все эти мелочи... Да, мне следовало догадаться, что к чему. Странно, что я так и не понял. Предчувствие было, как и подозрения, но и только. Потом ты вёл себя безупречно.
― Потому что мог видеть тебя почти каждый день и быть рядом, чтобы присматривать.
― Жуткий собственник.
― Недостатки есть у всех, ― пробормотал Чонин, притянув Ханя к себе, обхватив руками за пояс и уткнувшись носом в его шею. ― И я не уверен, что смогу... как в тот раз.
― Зато я уверен. Ты ведь умеешь выдерживать идеальный баланс, танцевать на грани.
― На другой чаше весов ― десять лет.
― Это заставляет меня слегка нервничать. Но только слегка. И я уже присмотрел тяжёлые предметы. На всякий случай.
Вместо ответа Чонин провёл губами по шее Ханя и слегка нажал кончиками пальцев чуть выше поясницы, чтобы услышать тихий стон и собственное имя.
Это больше не было миражом или игрой воображения. Голос, наполненный нотками искреннего желания, принадлежал человеку, о котором Чонин мечтал десять лет.
URL записиНазвание: Десять лет тишины
Автор: Корейский Песец/Шу-кун/Ie-rey
Пейринг/Персонаж: Кай (Ким Чонин)/Лухан (Лу Хань)
Рейтинг: NC-17
Жанр: АУ, романс, ust
Размер: крупный мини
Коллаж/арт: Areum & Evan//Румба Каталана
Предупреждения: UST, кинк
Размещение: запрещено
Авторские примечания: "Если бы он мог, то спас бы Ханя от самого себя. Но он не мог. Он просто продолжал любить. ...потому что время в первую очередь убивает именно низменные чувства, а те чувства, что остаются, похожи на кристаллы или прозрачные капли" (с)
Ссылка на оригинал КФ: ficbook.net/readfic/2044831
Десять лет тишины
Десять лет тишины
Из зеркал и из глубины зала ― отовсюду на Чонина смотрел только он. Все взгляды принадлежали только ему. Неважно, что вокруг были чужие лица, звучали чужие голоса. Зато у них всех ― его глаза.
Чонин не помнил, когда именно это началось, с какой минуты он стал жить под прицелом искристых тёплых глаз. Он мог бы рассказать эту глупую историю целиком, если бы захотел – часто прокручивал её в голове и пытался выделить для себя ключевые моменты. Мало что получалось, но это никогда его не останавливало.
Их семьи жили в одном городе, вели общие дела и не просто поддерживали хорошие отношения, а действительно дружили и проводили вместе, наверное, слишком много времени. Всё поначалу казалось естественным и обыденным, даже то, что он сам обращался с представителями семьи Лу без учёта всех положенных формальностей, как следовало бы. Будь они корейцами, ему непременно бы указали на невоспитанность. Однако семья Лу приехала из Китая и собиралась когда-нибудь туда вернуться, поэтому указывать на невоспитанность Чонина они не собирались.
В семье Лу рос всего один ребёнок ― Хань. И Хань предпочитал общество сестёр Чонина, а самого же Чонина легкомысленно обзывал "ребёнком" или же, когда Чонин доводил его до белого каления, "сопляком". В общем-то, такое отношение можно понять при разнице в четыре года. Мальчику одиннадцати лет сложно претендовать на взрослость в сравнении с пятнадцатилетним подростком. Но даже тогда Чонину было интересно, и он всем сердцем желал обратить на себя внимание Ханя.
Ханю нравился футбол. Чонину ― тоже, но не так сильно: ему рано или поздно надоедало бегать за мячом по полю от ворот к воротам. Он пытался занять место вратаря, но так и вовсе скучно и мало движения. А двигаться Чонин любил. На него постоянно все возмущённо кричали из-за того, что он не мог спокойно посидеть на месте хотя бы пять минут. И он действительно не умел сидеть или стоять на месте без движения. Лекарство нашёл позже: сначала выматывался на тренировках по тэквондо, потом ― в танцевальном зале. Сознательно занимался до такого состояния, чтобы смертельно устать, зато после, стоило удобно где-нибудь устроиться, засыпал на ходу и никого уже не выводил из себя своей неугомонностью.
Время шло, Хань по-прежнему предпочитал общество сестёр Чонина, сам Чонин тщетно пытался с ним подружиться и начинал понемногу понимать ― что-то не так. Он не помнил, когда впервые сделал такой вывод, когда обратил внимание на странности в собственном поведении. Скорее всего, это происходило постепенно, потому что замыкаться в себе он тоже начал постепенно. Трудно быть открытым и легкомысленным, если понимаешь, что испытываешь чувства к тому, к кому их испытывать не положено. Да ещё и не те чувства. Не такие, как у всех. Не говоря уж о том, что объект симпатий Чонина не замечал и считал по-прежнему ребёнком. И плевать, что этот ребёнок в четырнадцать лет догнал Ханя в росте и казался рядом с ним крупным и нескладным.
Куда хуже, что Чонин сам себе казался неуклюжим и неловким рядом с Ханем. Словно грубое изделие из обожжённой глины подле изысканного творения из китайского фарфора. Никому и в голову не пришло бы поставить их рядом друг с другом.
Ханя считали очаровательным, и Чонин не стал бы с этим спорить. Когда обе семьи собирались в одном доме, Хань ― так или иначе ― оказывался в центре внимания. Обычно такой расклад ему не особенно нравился, но в окружении близких людей Хань проще относился ко многим вещам, да и вёл себя гораздо искреннее. Он улыбался и смеялся открыто, охотно говорил и проказничал, беззаботно флиртовал с сёстрами Чонина. И не замечал Чонина. Чонина в его мире просто не существовало. Но если Чонин привносил в мир Ханя себя ― так, как мог, и так, как получалось, то Хань находил для него, в лучшем случае, пару колкостей.
В пятнадцать Чонин пришёл к выводу, что следует что-то менять. Больше так не могло продолжаться. И он перевёлся в школу подальше, чтобы не жить дома. Весна, лето, начало осени, а после пришлось вернуться домой, но даже тогда Чонин избегал встреч с Ханем и почти всё время торчал в танцевальном классе. Он снова нашёл лекарство ― танцы.
И именно танцы стали поворотным пунктом в его жизни и всей этой глупой истории с Ханем.
Хань впервые обратил на него внимание сам и именно тогда, когда увидел, как он танцует. Получилось случайно. Старшая сестра хотела забрать Чонина из танцевального класса вечером, Ханю потребовалось зачем-то пойти в тот же квартал, и сестра предложила подвезти заодно и Ханя, нацарапала на бумажке адрес и договорилась встретиться там. А Хань пришёл раньше, услышал музыку и заглянул в класс, где танцевал ничего не подозревавший Чонин.
Комедия положений в самом банальном значении этого слова. И становилось вдвойне обиднее за все хитроумные и продуманные планы по привлечению внимания, которые Чонин когда-либо строил в отношении Ханя.
В тот вечер Чонин танцевал и, заметив в зеркалах отражение Ханя, танцевать продолжил. Он не сбился, даже не удивился. Он просто приписал отражение Ханя в зеркалах игре собственного воображения. И сияющие тёплые глаза, ни на миг не отрывавшиеся от него, ― тоже. Этот восторженный взгляд преследовал его до тех пор, пока он танцевал под музыку и вместе с музыкой. Он и без музыки танцевал бы, наверное, потому что был почти что пьян от того восторга, каким светились глаза Ханя. Никто и никогда не смотрел на него так.
От танца без музыки всех спасло явление сестры Чонина.
После того дня Чонин перевёлся обратно в старую школу и почти каждый день заходил за Ханем. Они либо отправлялись гулять, либо в кафе, либо смотрели фильмы, либо играли... Вели себя, проще говоря, как обычные друзья. Только Хань всегда приходил на выступления и шоу, если Чонин участвовал в них. И смотрел так, как умел смотреть лишь он один.
Да, но на этом глупая история с Ханем не закончилась ни счастливой развязкой, ни трагичной. Хотя Чонин первое время испытывал именно радостные чувства. Эта радость медленно таяла с каждым новым днём ― была причина.
Чонин опять же не помнил, когда осознал новую проблему. Вероятно, это происходило тоже постепенно до тех пор, пока он не понял чётко и ясно: в мире Ханя Чонин существует только тогда, когда танцует, в остальное время Чонин ― это такая штука, которую можно сравнить с диваном, например, или шкафом.
Обычно всё выглядело примерно так: Чонин нажимал на кнопку звонка, Хань открывал ему дверь и рассеянно улыбался, Чонин успевал сказать только "Привет", и Хань начинал говорить. Хань говорил всё время, без пауз и остановок, причём он не говорил с Чонином, он говорил будто бы с самим собой, рассказывал что-то. Или же они смотрели в молчании фильмы, шоу, или играли, но безлико. Преувеличение, конечно, ведь Хань всё же обращался иногда к Чонину, но никогда не смотрел на него. И всегда слова Ханя были обыденными и формальными, без какого-либо существенного оттенка, по которому бы Чонин смог понять истинное отношение.
И Чонину вновь потребовалось время, чтобы осознать истину и кое-что заметить.
В тот день, когда Чонин получил официальное приглашение из Японии и место студента в элитной академии искусств в Токио, он окончательно понял всё. Вообще всё о себе самом и о Хане.
Как и всегда, он нажал на кнопку и отступил на шаг от двери. Хань открыл через полминуты, рассеянно улыбнулся.
― Привет, ― привычно начал Чонин, любуясь тонкими чертами лица, чуть взъерошенными волосами и даже синей полоской на подбородке ― Хань увлечённо что-то писал и явно не заметил, как перепутал собственный подбородок с тетрадью, черкнув линию не туда. ― Я...
― Хорошо, что заглянул, ― зачастил Хань. ― Я, наверное, ещё долго из дома выбраться не смогу. Завтра сдавать работу по теории, а у меня ничего толком нет. Не представляю, как я сегодня буду всё это делать. Понимаешь...
Поток пустых и ничего не значащих слов обрушился на Чонина. Как и всегда. Только он уже не был прежним влюблённым мальчиком. Он чётко и ясно осознал отнюдь не сказочную реальность: Хань либо не хотел его слушать, либо вообще боялся дать возможность сказать хоть что-то. Потом Чонину приходило в голову, что Хань мог подозревать, какие именно чувства он испытывал, потому Хань и говорил так много, чтобы не позволить ему откровенно высказаться. Возможно, Хань боялся этой откровенности или же не представлял, что ответить.
Но это уже не имело значения. Тот миг остался далеко в прошлом, как и другие подобные. И Чонин сказал "прощай" запертой двери, потому что Хань умчался доделывать свою работу, не посчитав нужным выслушать его.
Утром Чонин улетал в Японию, отдавая прошлое прошлому. У него остались его танцы и взгляд Ханя, который мерещился и в зеркалах, и на чужих лицах. Немой восторг и тёплые искорки, и лёгкая игра воображения. Музыка лечила и делала его счастливым, как и движения его тела.
Вся история с Ханем была глупой от начала и до конца. Закономерно глупой. Не потому, что неправильно любить кого-то, подобного себе, а потому, что этот кто-то не хотел, чтобы его любил именно Чонин. Потребовалось семь лет, чтобы понять это и принять. Чонин не смог отказаться от этой глупости, зато смог с нею примириться, потому что Хань подарил ему самое важное и ценное ― восторженный взгляд, который теперь преследовал Чонина в зеркалах и залах. Никто и никогда не смотрел на него так, как смотрел Хань. Одно это стоило того, чтобы Чонин продолжал любить музыку, танцы и Ханя, сумевшего сложить всё это воедино одним лишь своим существованием.
В Корею он вернулся спустя четыре года. И вернулся отнюдь не студентом академии искусств, а знаменитостью. Он не стремился к этому, не делал ничего специально. Он всего лишь хотел танцевать и жил именно в те минуты, когда танцевал. В такие минуты он был счастлив, более того, в такие минуты он ощущал присутствие Ханя, и это делало его ещё счастливее.
Чонин ничего не знал о Хане, даже не спрашивал у сестёр о нём. Незачем. Он мог любить и так, не доставляя никому лишних проблем. В конце концов, рядом всегда хватало девушек, которым Чонин нравился. И девушек без намерений и жёстких принципов тоже ― с ними даже проще.
Чонин соответствовал "идеалу" знаменитости, придуманному кем-то и когда-то: он постоянно тренировался, выступал на сцене, не впутывался ни в какие скандалы или любовные истории, не делал глупостей, не совершал пьяных подвигов и не создавал иных проблем. Но если кто-то считал его жизнь размеренной и пресной, то этот кто-то сильно ошибался, потому что мир танца для Чонина не мог быть пресным и размеренным. Этот мир был ярче реальности в сотню раз сам по себе. И каждый танец на самом деле походил на прожитую жизнь. Когда Чонин танцевал, он жил больше, чем кто-либо мог себе представить. Он жил, наслаждаясь взглядом Ханя, под прицелом его глаз. Иногда в этих новых жизнях Хань даже оказывался рядом с Чонином, вместе с Чонином, и их глупая история заканчивалась ещё лучше, чем в реальности.
Реальность не остановилась на достигнутом и поспешила доказать Чонину, насколько хрупко обретённое им равновесие.
Его пригласили на телевизионное шоу, где он встретился с Лу Ханем, успешным актёром. Чонин настолько не ожидал подобного, что продемонстрировал ещё до начала шоу поразительные неуклюжесть и косноязычие. Вовсе не потому, что Хань сделал карьеру в столь безразличной ему прежде сфере, а потому, что взгляд настоящего Ханя отличался от хранимого в памяти. В памяти Чонин хранил тень оригинала, довольствовался малым. Реальность же заставила Чонина пройти трудное испытание ― он вновь казался себе грубым глиняным изделием рядом с шедевром из драгоценного фарфора. И впервые он подумал, что, наверное, было бы проще, если б он обладал той же изысканностью, что и Хань. Подобное тянется к подобному, ― так, кажется, говорят? Но Чонин и Хань, увы, ничем друг на друга не походили. Трудно найти двух настолько разных людей, как они.
Хань держался с достоинством, говорил сдержанно и по делу, тепло улыбался всем ― даже Чонину, и ничем не выдавал своего истинного отношения к происходящему. Он даже не выглядел удивлённым, хотя Чонина представили Каем и ни разу не назвали настоящего имени. Уверенно можно было сказать только одно ― Хань узнал Чонина. И когда Чонина попросили станцевать что-нибудь, Хань смотрел на него с тем же почти детским восторгом, как и шесть лет назад в маленьком танцевальном классе.
Впервые в жизни Чонин испытывал боль во время танца. Не настоящую физическую боль, которую он предпочёл бы, а другую, которую он не мог описать словами. Ему хотелось сделать нечто такое, что он никогда не позволял себе представлять. Он старался не думать об этом, но сил не хватало для жёсткого самоконтроля, к какому он привык за все годы глупой влюблённости.
После шоу он первым покинул студию, заскочил в туалет и привычно сбросил пиджак, вывернул, вновь надел и потянул за шнур, продетый под тканью. Сейчас пиджак был уже другого цвета и выглядел как куртка. Осталось лишь растрепать волосы так, чтобы длинная чёлка упала на лоб. Теперь он ничем не напоминал знаменитого танцора, недавно участвовавшего в шоу.
Он поймал такси у центрального входа, забрался в салон, тихо назвал адрес и повернул голову. Вовремя, чтобы заметить на ступенях Ханя, отчаянно искавшего кого-то взглядом. Они посмотрели друг на друга, когда такси тронулось с места.
― Быстрее, пожалуйста, ― глухо попросил Чонин. Водитель послушно притопил педаль газа. Всего секунда ― и Хань остался далеко позади.
Через полчаса Чонин ввалился в танцевальный зал, включил свет, нашёл нужную композицию на плеере и, сбрасывая на ходу лишнюю одежду, окунулся в танец с головой. В зеркалах он по-прежнему видел устремлённые на него глаза Ханя. Реальнее, чем прежде, но не такие, как недавно, на шоу. Он закрыл глаза собственные, но всё равно продолжал ощущать взгляд Ханя на себе. Как наваждение или проклятие. Или благословение.
Его персональный мираж сроком в десять лет. Всё, что могла дать ему десятилетняя любовь, о которой он не рассказывал никому и которую хранил в себе всё это время. Любовь, что могла стать музыкой в Хане, если бы она была нужна им обоим.
― Почему ты не сказал, что уезжаешь?
Он расслышал вопрос, хотя зал тонул в музыке реальной. Недолго, правда. Через минуту музыка стихла.
Чонин открыл глаза и обернулся. Хань стоял у плеера и смотрел на него требовательно и сердито одновременно.
― Ты даже не попрощался, как делают все люди перед отъездом. Хотя бы письмо написал, что ли. Но даже это оказалось непосильной задачей, да?
Хань опять частил, как и в прежние времена. Если бы Чонин захотел ответить хоть на один вопрос, всё равно не смог бы и слова вставить в непрерывный поток обвинений. Поэтому он молча подобрал с пола куртку, накинул на плечи и двинулся к выходу.
― Ты теперь всё время будешь вести себя так, словно мы друг друга не знаем?
Он остановился и тихо спросил:
― А мы знаем?
Он не надеялся, что будет услышан. Скорее, это был риторический вопрос. Но Хань услышал.
― В чём дело? Что такого случилось, что ты уехал, ни слова не сказав?
― Я никогда не говорил. Помнишь? Ты всегда начинал говорить именно тогда, когда я пытался что-нибудь сказать. Наверное, ты просто не хотел слушать. И ты закрыл дверь до того, как я смог вставить хоть слово. ― Чонин повернулся и смерил Ханя внимательным взглядом. Тот казался немного растерянным ― и только.
― Но мы же были друзьями! И ты мог хотя бы...
― Друзьями? ― Чонин впервые в жизни перебил его, возмущённый определением, не отражавшим истины ни в малейшей степени. ― Прекрасно. И много ты знаешь о своём так называемом друге?
― Конечно, ― уверенно ответил Хань. ― Когда мы познакомились, ты пешком под стол ходил.
― И сколько мне было лет, когда мы впервые встретились?
Судя по заострившимся от волнения чертам лица, Хань не помнил.
― Ну хоть скажи, когда мой день рождения.
Не дождавшись ответа, Чонин опять развернулся и пошёл к двери. Хань догнал его на пороге и удержал, вцепившись в рукав куртки.
― Можно подумать, ты знаешь, когда мой день рождения! ― сердито выпалил он.
― Знаю. Сказать? ― Чонин уже не пытался подавить горькую полуулыбку.
― Н-нет, не нужно, ― поник Хань. ― Я тебе верю. Просто... просто я думал... а ты так внезапно исчез, ни слова не сказал, не писал, словно решил стереть себя из моей жизни.
Чонин годами пытался вписать себя в жизнь Ханя, а не стереть. Такое обвинение причиняло ещё большую боль своей несправедливостью. Если бы Хань сказал, что Чонин плохо пытался, он бы ещё мог смириться, но "стереть"...
Он бросил ладонь на стену над плечом Ханя, посмотрел сверху вниз ― непривычно, оказывается, теперь он выше Ханя. Пожалуй, они оба изменились за четыре года. Хань напоминал Чонину прежнего себя, но, в то же самое время, был немного другим. Время в чём-то его отточило, в чём-то сгладило и огранило, как драгоценный камень, заставив сверкать ярче. Что ж, Чонин не мог упрекнуть себя в плохом вкусе, как бы ему этого ни хотелось. Его по-прежнему очаровывали глубина тёплых и искристых глаз, совершенные очертания скул, тонкие линии носа и подбородка, живость в выражениях, стремительно сменявших друг друга на этом лице, тёмная родинка над правой бровью и даже шрам под нижней губой. Всё это так близко, как он и мечтать не мог. И от близости Ханя его начинала бить дрожь, которая усиливалась с каждым новым мгновением.
Хань чуть откинул голову к стене, глядя на него вопросительно. Зря. Чонин не смог удержаться ― провёл пальцами, повторив изгиб шеи.
― Ты не был мне другом. Ты человек, о котором я знаю больше, чем о ком-либо ещё, ― тихо сказал Чонин перед тем, как впервые попробовать губы Ханя на вкус. Он не собирался делать этого, даже не думал, но дрожь от близости Ханя усилилась настолько, что его почти колотило. Быть рядом и не прикасаться ― это слишком для того, кто бережно хранил в себе любовь десять лет.
И это стоило разбитой губы. Чонин даже не почувствовал боли от удара. До сих пор ощущал на кончике языка лёгкий и приятный вкус Ханя, а не солоноватость крови. Чего-то в этом роде Чонин и ожидал. Он вообще был готов к этому давным-давно. Легко отделался, честно говоря, потому что полагал, что реакция будет более бурной. Тем не менее, Хань ограничился одним ударом, оттолкнул его и быстро ушёл, ни разу не оглянувшись.
То, что Хань не опустился до оскорблений, радовало, но то, что всё прошло так просто и даже обыденно, печалило, не оставляя никакой надежды.
Чонин вернулся в зал, включил музыку и позволил себе забыться в танце. Он танцевал одержимо, без остановок, не глядя на себя в зеркала. Встреча с Ханем, близость, пусть даже столь короткая ― всё это обострило до предела его чувства. Желание, возбуждение, страсть... Это всё требовало выхода, хоть какого-нибудь. И Чонин продолжал танцевать, растрачивая силы и надеясь на усталость. Музыка менялась, а он продолжал танцевать, рассказывая каждым движением обо всём, что хранил в себе десять лет. Он не знал, сколько прошло времени, когда споткнулся первый раз. Потом стал делать ошибки чаще и продолжал делать их до тех пор, пока тело не выдержало. Он больно ударился коленом, упёрся ладонями в пол и хотел подняться, но не смог. Вытянувшись на полу на спине, прикрыл глаза, чтобы танцевать под музыку в мыслях.
Но на его губах всё ещё ощущался вкус Ханя.
Так мало и так много ― одновременно. Если бы он мог, то спас бы Ханя от самого себя. Но он не мог. Он просто продолжал любить.
Три сольных номера. Это не так много, хотя после каждого выступления грим стекал с его лица вместе с потом. На сцене самая большая проблема ― система освещения, хотя Чонин и без жара от осветительных приборов всегда был мокрым, как мышь.
Зал обычно тонул во мраке, и со сцены мало что удавалось различить из-за контраста света и темноты, но Чонин во время своих выходов буквально всей кожей ощущал на себе знакомый взгляд. Острее, чем обычно. Острее, чем при игре собственного воображения. Этот взгляд преследовал его и обжигал, заставляя вспоминать всё ― по новому кругу.
Чонин вышел на сцену в последний раз, получил заслуженные аплодисменты, поклонился и поспешил в гримёрку. Ещё немного ― и он своим видом смог бы доводить людей до сердечного приступа.
Не взглянув в зеркало, принялся убирать с лица остатки грима одной рукой, а второй пытался распутать тесёмки на мокрой от пота рубашке. Управился с обеими задачами одновременно и хотел уже стянуть рубашку, но в дверь постучали. Обычно он запирался в гримёрке на замок, чтобы никто его не отвлекал и не мешал настроиться, только за несколько минут до выхода он позволял гримёрам заняться своим лицом. Сейчас в этом не было никакой необходимости, но кому-то не терпелось его увидеть, так что он шагнул к двери и распахнул её. И задохнулся, словно получил удар в грудь.
На него смотрел Хань. Серебристый костюм, галстук, аккуратно уложенные волосы. И роза в руках.
― Можно?
Говорить он всё равно пока не мог, поэтому шагнул в сторону и жестом предложил Ханю зайти, машинально запер дверь на замок по привычке и повернулся к внезапному гостю.
― Прекрасное выступление, как и всегда. ― Хань протянул ему розу, и он уставился на цветок с недоумением. Не то чтобы ему не дарили горы букетов, очень даже дарили, а один цветок ― даже столь дорогой ― это весьма скромно. Но этот цветок ему протягивал Хань, от которого он ничего подобного не ждал.
Хань помолчал с минуту, после чего положил розу на столик у зеркала, затем всмотрелся в лицо Чонина. Скорее всего, искал след от удара, но не нашёл. Такие следы у Чонина заживали быстро. Всему виной привычка кусать губы, из-за чего на них постоянно появлялись похожие мелкие ранки. Это даже хорошо, потому что на следующий день после той встречи с Ханем никому и в голову не пришло спросить, как Чонин умудрился разбить губу.
― Я хотел спросить тебя кое о чём...
― Наверное, о том, как меня так угораздило, и почему именно ты? ― предположил Чонин. ― Два раза "не знаю". Это случилось десять лет назад, и я никогда не думал, почему. И нет, я прекрасно знаю все твои недостатки, сотню раз пытался убедить себя, что с такими недостатками вообще не живут. Не помогло. И нет, тебе не нужно опасаться, что я огрею тебя дубинкой по голове и потащу в пещеру. То, что я чувствую к тебе, это не банальная похоть. Да и выдохлась бы она за десять лет. Что-то ещё?
Хань выразительно вскинул брови и медленно покачал головой.
― В общем-то, нет, это был исчерпывающий ответ. Мало что проясняющий, но исчерпывающий.
― Хорошо. Тогда у меня тоже есть один вопрос.
― Какой?
― Что случилось шесть лет назад?
― Прости?
― Я о том, что ты стал замечать меня. До этого меня не существовало в твоём мире. Помнишь? Встреча в танцевальном классе, когда сестра подвозила нас обоих. Что ты тогда увидел? Как ты меня вообще увидел? ― Чонин сжал кулаки, потому что ответ на этот вопрос значил для него очень много.
― Я тебя и до этого видел прекрасно. ― Хань присел на край столика, сдвинул розу и задумался. Быть может, вспоминал. ― Я впервые увидел, как ты танцуешь. Когда ты танцуешь, на тебя все смотрят, затаив дыхание. Или сходя с ума. Пару лет назад кто-то сказал, что в тебе есть идеальный баланс противоречий, и именно поэтому ты ― бог танца. Равновесие. Сила и грация, страсть и нежность, агрессия и милосердие, огонь и вода, твёрдость и мягкость, мощь и гибкость, бесстрашие и осторожность... Ты всегда как будто на грани между всем этим. Ровно столько, сколько нужно, чтобы твой танец невозможно было забыть. Так вот... тогда я увидел именно это ― грань. Ты был... особенным.
― Но остался ли я особенным для тебя?
― Какая разница? Как я понимаю, для тебя я никогда не был другом. ― Хань усмехнулся, поднялся и шагнул к двери, но Чонин не собирался отпускать его так просто.
― Ты уверен, что понимаешь всё верно?
― Я понимаю, что ты меня хочешь, ― мрачно ответил Хань.
― Не совсем. ― Чонин уверенно сжал его плечи, развернул и прижал спиной к своей груди.
― Какого чёрта...
― Помолчи. Я не сделаю ничего такого, что напугало бы тебя. ― Чонин ладонью закрыл ему глаза и тихо продолжил: ― Ничего такого, чего ты опасаешься. Я мог бы объяснить словами, но это всё равно будет... не совсем то, что нужно. Просто хочу, чтобы ты действительно понимал, как я отношусь к тебе. Без слов. Это будут... просто голые чувства. Рискнёшь или сбежишь?
Рука Ханя чуть поднялась, словно он хотел отбросить ладонь Чонина, но передумал.
― Ладно. Что дальше?
― Ничего. Просто закрой глаза и ни о чём не думай. Тем более, не думай обо мне. Просто... чувствуй.
Чонин убрал ладонь с глаз Ханя, подождал немного и медленно провёл руками по напряжённым плечам, прикоснулся губами к шее над воротником пиджака, вдохнул лёгкий приятный запах, вновь тронул губами светлую кожу, ослабил узел галстука, снял его вовсе. Ненавязчиво и едва ощутимо скользил пальцами по шее, вновь и вновь проводил губами невесомо и осторожно. Он собирался зайти так далеко, как только было возможно в этой ситуации. Чтобы Хань действительно ощутил всё то, что копилось в нём десять лет. Чтобы понял ― там нет ничего плохого или грязного, потому что время в первую очередь убивает именно низменные чувства, а те чувства, что остаются, похожи на кристаллы или прозрачные капли.
Чонин неторопливо стянул с плеч Ханя пиджак, позволил ему упасть на пол и на ощупь стал расстёгивать пуговицы рубашки. Расстегнул половину, поддел ткань пальцами и открыл плечи, чтобы исследовать их губами, легко и мягко. Хань немного запрокинул голову, и Чонин тут же погладил его шею, медленно спустился к ключицам, повторил их очертания и смело двинулся дальше, забираясь ладонями под рубашку. Приласкал соски, осторожно ощупывая их, задевая ногтями, чуть сжимая и царапая. Как он и думал, Ханю это понравилось. Хань вообще любил прятать себя в одежде, скрывая тем самым свою чувственность. Продолжая прикасаться к соскам, поглаживать их большими пальцами, Чонин прикоснулся к шее Ханя сначала губами, а после мучительно медленно провёл языком снизу вверх, до мочки уха, оставив на коже широкую влажную полосу. Это Ханя добило ― он дышал тяжело и неровно, почти уронив голову на плечо Чонина. Оставалось лишь наклониться и поймать его губы собственными, что Чонин и сделал в то время, как его руки скользнули вниз, к поясу брюк.
В том, что Хань испытывал возбуждение, сомневаться не приходилось. Расстегнув брюки, Чонин уверенно скользнул одной рукой под тонкую ткань, провёл ногтями по внутренней стороне бедра, вызвав у Ханя неконтролируемую дрожь и сорвав с его губ тихий стон. Потом погладил нежную кожу в паховой складке и осторожно сжал в ладони яички, слегка массируя их и мягко прихватывая кончиками пальцев, надавливая большим пальцем снизу у самого основания. Ещё медленнее он гладил другой рукой твёрдый живот и ощущал, как под ладонью подрагивают мышцы, повёл вниз, сильнее сдвигая ткань и высвобождая напряжённую, потемневшую от прилившей крови плоть. Обхватив пальцами, начал жёстко водить по всей длине. Прикрыв глаза, Чонин слушал томные стоны Ханя и продолжал обеими руками прикасаться к нему. Жёсткие движения в нужный момент сменялись лёгкими и почти невесомыми, чтобы дать Ханю возможность перевести дух и ощутить после возбуждение ещё острее.
Чонин заставил Ханя кончить дважды и добился того, чтобы Хань сам потянулся к его губам, выпрашивая поцелуй. Разумеется, поцелуй Хань получил ― Чонин в любом случае не смог бы отказать ему, даже если бы хотел. Но Чонин не хотел. Не тогда, когда мог видеть на лице Ханя отражение всех тех чувств, что он сейчас испытывал.
Чонин сам привёл Ханя в порядок и одел, вновь прижал спиной к своей груди и прикоснулся губами к коже под ухом.
― Как ты... как тебе... ― сбивчиво и всё ещё задыхаясь, попытался спросить Хань почти что шёпотом.
― Непросто, но возможно. Потому что хочу, чтобы ты понимал... всё правильно. Теперь тебе лучше уйти и подумать об этом в тишине.
Чонин отпустил Ханя и отступил от него на шаг. Хань отрешённо подёргал за ручку, после додумался, как открыть дверь, и ушёл. Чонин сразу же закрылся на замок и привалился спиной к двери. Его трясло, пальцы подрагивали от воспоминаний о прикосновениях к Ханю. Это походило на сон ― слишком невероятно, чтобы быть правдой. И это в самом деле далось нелегко: чертовски трудно сдерживать собственное возбуждение, подавлять, заставлять себя ничего не чувствовать и не желать. Но у него получилось. Правда, прямо сейчас Чонин сам себе казался уставшим и измотанным и страдал от призрачной, но почти невыносимой боли из-за неудовлетворённого желания.
Впрочем, он не сожалел. Всё равно большего сделать он не мог. Уже лишь то, что Хань не сбежал и пришёл сам, можно назвать чудом. Чонин не ждал от судьбы подобного подарка.
Хань явился с новым визитом спустя месяц, после выступления Чонина в новом зале в Кванчжу.
Когда Чонин танцевал на сцене, вновь ощущал на себе знакомый взгляд, но и предположить не мог, что и на этот раз Хань наблюдает за ним. Поверил в это тогда лишь, когда Хань постучал в дверь его номера.
Под пристальным взглядом Чонин одёрнул футболку и отступил в сторону, чтобы Хань мог зайти в номер. Тот молчал довольно долго, испытывая на прочность нервы Чонина, а после пробормотал:
― Думаю, можно попробовать.
Чонин прикрыл глаза и вздохнул.
― Попробовать ― нельзя. Есть лишь два варианта ― да или нет. Либо ты хочешь, чтобы тебя любил именно я, либо ты не хочешь. Если ты не уверен ни в одном из двух вариантов, то лучше подождать или вовсе об этом забыть. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел или боялся. Я не хочу просто заполучить тебя в постель. Это не то. Я хочу гораздо большего. Если ты не можешь дать мне этого, то и не пытайся. Ничего не изменится всё равно. Я уже десять лет испытываю эти чувства к тебе, при этом тобой не обладая. Мне этого достаточно. Конечно, я хочу большего, но необходимости в этом нет. Необходимость появится тогда лишь, когда ты сам захочешь, чтобы я...
― Это не так просто, как ты думаешь, ― возразил Хань.
― Это намного проще, ― слабо улыбнулся Чонин. ― Либо ты хочешь всё, либо ничего. Что может быть ещё проще? Ты либо не можешь спокойно смотреть на меня, либо тебе смотреть на меня не хочется вовсе. Ты либо не можешь жить без моих прикосновений, либо они тебе противны. Либо в твоём мире есть я, либо меня нет. Это легко, как видишь.
Он шагнул к Ханю, прикоснулся к его подбородку, провёл пальцем по нижней губе, погладив шрам, и легонько поцеловал. Хань не шарахнулся в сторону, не попытался вновь ударить, а лишь прикрыл глаза, но через минуту всё же исчез за дверью.
Чонин устало прижал ладони к лицу, потёр веки и сделал глубокий вдох.
В дверь громко постучали.
Чонин удивлённо уставился на застывшего на пороге Ханя.
― Я не могу спокойно смотреть на тебя, ― Хань загнул один палец на левой руке, ― не уверен насчёт "жить не могу", но твои прикосновения мне приятны, ― загнул второй палец, ― я могу вечно смотреть, как ты танцуешь, ― Хань загнул третий палец, оценил результат и опустил руку. ― Не знаю, как это называется. Меня пугает то, что чувствуешь ты. Я боюсь, что просто не смогу этого выдержать. Меня пугает, как именно ты иногда смотришь на меня. И, наверное, я всегда знал об этом. Не то чтобы я не хотел слушать тебя, но да, боялся, что однажды ты скажешь... Нет, всё равно не понимаю, почему именно я? Ты особенный, а я обычный. Я не могу представить, что есть такого во мне, что ты...
― Тебе лучше уйти, потому что меня уже трясёт, ― тихо предупредил его Чонин и закрыл глаза, чтобы не смотреть и не видеть. Надеялся, что это поможет не хотеть, но всё, что Хань выдал с порога... Чонин никогда не слышал от него таких слов и даже не представлял, что хоть когда-нибудь услышит. Это было слишком для него.
Когда ощутил прикосновение мягких губ к собственным, понял, что всё стремительно летит к чёрту.
― Как много ты хочешь?
― Ты знаешь ответ.
― Пожалуй. Наверное, мне следовало догадаться об этом, когда ты утопил в нужнике мой телефон с номерами школьных подружек и подарил взамен новый, где был только один номер. Твой.
― Ты тогда едва не оторвал мне ухо и полдня носился за мной с битой в руках.
― Мне очень нравился тот телефон, редкая модель. А ещё я помню, как ты безжалостно истреблял все вещи, которые мне дарили. Кроме того жутковатого плюшевого медведя, которого подарил мне сам.
― Он выжил?
― Как ни странно. Ума не приложу, почему не выкинул его. И теперь знаю, почему ты отметелил моего одноклассника.
― Он постоянно тебя тискал. И у него была дурная привычка теребить тебя за щёку. Мерзко.
― Уж конечно. Сейчас вспоминаю все эти мелочи... Да, мне следовало догадаться, что к чему. Странно, что я так и не понял. Предчувствие было, как и подозрения, но и только. Потом ты вёл себя безупречно.
― Потому что мог видеть тебя почти каждый день и быть рядом, чтобы присматривать.
― Жуткий собственник.
― Недостатки есть у всех, ― пробормотал Чонин, притянув Ханя к себе, обхватив руками за пояс и уткнувшись носом в его шею. ― И я не уверен, что смогу... как в тот раз.
― Зато я уверен. Ты ведь умеешь выдерживать идеальный баланс, танцевать на грани.
― На другой чаше весов ― десять лет.
― Это заставляет меня слегка нервничать. Но только слегка. И я уже присмотрел тяжёлые предметы. На всякий случай.
Вместо ответа Чонин провёл губами по шее Ханя и слегка нажал кончиками пальцев чуть выше поясницы, чтобы услышать тихий стон и собственное имя.
Это больше не было миражом или игрой воображения. Голос, наполненный нотками искреннего желания, принадлежал человеку, о котором Чонин мечтал десять лет.
@темы: ссылки, EXO, KaiLu, fanfiction